История чтения - Страница 45

К оглавлению

45

В середине 1980-х международная археологическая экспедиция из Северной Америки во время раскопок оазиса Даклех в Сахаре обнаружила в одноэтажной пристройке к дому IV века две полноценные книги. Одна из них была ранним манускриптом из трех политических эссе афинского философа Исократа; в другой содержались записи о финансовых сделках, совершенных управляющим за четыре года. Это самый ранний известный нам образец рукописной книги, и он очень напоминает наши книги в бумажных обложках — разница только в том, что страницы сделаны не из бумаги, а из дерева. С левой стороны каждого деревянного листка, размером пять на тринадцать дюймов и толщиной в одну шестнадцатую дюйма было сделано по четыре дырки, чтобы можно было связать их в восьмистраничные тетради. Поскольку расчетную книгу использовали постоянно на протяжении четырех лет, она должна была быть «компактной, прочной и простой в использовании». Требования этого анонимного читателя, с незначительными вариациями, вполне совпадают с моими шестнадцать головокружительных столетий спустя.

ЧТЕНИЕ
НАЕДИНЕ С СОБОЙ

Лето. Утонув в мягкой постели, среди пышных подушек, под неумолкаемый грохот повозок по камням мостовой под окном на Рю де л’Оспис в серой деревушке Сен-Совер-ан-Пуисайе, восьмилетняя девочка читает про себя «Отверженных» Виктора Гюго. Она не читает много книг; она снова и снова перечитывает одно и то же. Она испытывает к «Отверженным» то, что впоследствии назовет «разумной страстью»; она чувствует себя дома на их страницах, «как собака в своей конуре». Каждый вечер она мечтает о возвращении к мучительным странствиям Жана Вальжана, о новых встречах с Козеттой и Мариусом и даже с ужасным Жавером. (Фактически не могла она последовать только за героическим маленьким Гаврошем.)

А снаружи, в маленьком саду, среди цветов и деревьев в кадках, ей приходится состязаться в чтении со своим отцом, военным, потерявшим левую ногу во время Итальянской кампании. По дороге в библиотеку (его личная территория) он забирает свою газету — «Le Temps» — и свой журнал — «La Nature» — и, «сверкая казачьими глазами из-под нависших седых бровей, сметает со стола любой текст — он будет унесен в библиотеку и никогда больше не увидит дневного света». На собственном горьком опыте девочка научилась держать свои книги вне его досягаемости.

Ее мать не верит в беллетристику: «В этих романах столько всяких сложностей, столько страстей, — говорит она дочери. — А на самом деле у людей совсем другое на уме. Сама посуди: слышала ты когда-нибудь, чтобы кто-то так ныл и причитал из-за любви, как делают люди в книгах? Уж у меня-то есть право говорить это! У меня было два мужа и четверо детей!». Обнаружив, что дочь читает «Катехизис», готовясь к причащению, она немедленно взрывалась: «Как же я ненавижу эту гнусную привычку задавать вопросы! „Что такое Бог?“ „Что такое это?“ „Что такое то?“ Эти вопросительные знаки, эта навязчивость, это любопытство, по-моему, все это ужасно нескромно! И столько путаницы, просто подумать страшно! Кто, интересно, превратил десять заповедей в такой бред? Ну, уж нет, такой книге нечего делать у ребенка в руках!»

Спасаясь от столкновений с отцом и надзора матери, девочка находит единственное убежище ночью, в своей кровати. Уже став взрослой, Колетт будет искать какое-то уединенное место для чтения. В компании домашних или в одиночестве, в крошечных пригородных квартирках и в огромных загородных виллах, в съемных комнатах и роскошных парижских квартирах она пыталась создать (не всегда успешно) место, куда посторонние могли вторгнуться только с ее разрешения. А теперь, устроившись в уютной кровати, двумя руками придерживая драгоценную книгу, стоящую у нее на животе, она создавала не только собственный уголок, но и собственное ощущение времени. (Она этого не знала, но менее чем в трех часах пути от нее, в аббатстве Фонтевро, мраморная королева Алиенора Аквитанская, умершая в 1204 году, лежит на крышке гробницы, держа книгу точно таким же образом.)

Я тоже читал в постели. В многочисленных кроватях, в которых проводил я ночи своего детства, в странных номерах отелей, где по потолку скользили отсветы фар проезжавших мимо машин, в домах, звуки и запахи которых были мне незнакомы, в летних коттеджах, липких от морской влаги, или в горах, где воздух был таким сухим, что рядом со мной ставили исходивший паром тазик с отваром эвкалипта, чтобы помочь мне дышать, кровать и книга составляли комбинацию, помогавшую мне почувствовать себя дома, и в этот дом я мог возвращаться снова и снова, под какими бы небесами ни приходилось мне засыпать. Никто не мог позвать меня, попросить о чем-то; мое неподвижное тело под простынями ни в чем не нуждалось. То, что происходило, происходило в книге, и рассказчиком был я сам. Жизнь шла своим чередом только потому, что я переворачивал страницы. И кажется, я не могу припомнить радости большей, чем та, которую я испытывал, когда добирался до последних страниц и откладывал книгу, чтобы она не кончалась, по крайней мере, до завтра, а потом снова откидывался на подушку, чувствуя себя поистине властелином времени.

Я знал, что не каждая книга подходит для чтения в постели. Лично меня лучше всего убаюкивали детективы и рассказы о сверхъестественных событиях. Для Колетт «Отверженные» с их улицами и лесами, парижской клоакой и баррикадами, были книгой, самой подходящей для тишины спальни. У. X. Оден соглашался с этим. Он полагал, что книга, которую вы читаете, должна как-то соответствовать месту, где вы ее читаете. «Я не могу читать Джеффриса на Уилтшир-Даунс, жаловался он, — или перелистывать лимерики в курительной». Возможно, это правда; возможно, есть некая чрезмерность в обнаружении на странице мира, сходного с тем, что окружает нас в момент чтения. Я думаю об Андре Жиде, который читал Буало, сплавляясь по реке Конго, и контраст между буйной, беспорядочной растительностью и точеным, размеренным стихом XVII века кажется мне очень правильным.

45