История чтения - Страница 92

Гейлер настаивает: «…тот, кто хочет, чтобы книги принесли ему славу, должен чему-то от них научиться; ему следует хранить их не в библиотеке, но в голове. Но этот первый дурак заковал книги в цепи и сделал их пленницами; если бы сумели они освободиться и заговорить, то обратились бы к судье, требуя, чтобы дурака, а не их, посадили под замок». Второй бубенец звенит для дурака, который надеется стать мудрым, поглотив чрезмерное количество книг. Гейлер сравнивает его с желудком, страдающим от переизбытка пищи, или с боевым генералом, который не может вести осаду из-за переизбытка солдат. «Что же мне делать? — спросите вы. Неужто нужно выбросить все книги вон? — Можно вообразить, как Гейлер указывал в этот момент на какого-то прихожанина из своих воскресных слушателей: — Нет, этого делать не следует. Но следует выбрать те книги, что будут полезны для вас, и использовать их в подходящий момент». Третий бубенец звенит для дурака, который собирает книги, но не читает их, а только пролистывает, чтобы удовлетворить свое праздное любопытство. Гейлер сравнивает его с безумцем, который бежит по городу, пытаясь в то же время подробно рассмотреть вывески и гербы на домах. Это, говорит он, невозможно, а стало быть, это лишь прискорбная пустая трата времени.

Четвертый бубенец относится к дураку, который любит только богато иллюстрированные книги. «Разве это не греховная глупость, — вопрошает Гейлер, — упиваться видом золота и серебра, когда столько Божьих чад голодает? Разве глазам вашим недостаточно солнца, луны, звезд, цветов и прочих вещей?» Зачем же в таком случае нужны нам цветы и человеческие фигуры в книгах? Неужели недостаточно тех, что уже дал нам Бог? И Гейлер заключает, что такая любовь к рисованным образам «оскорбление мудрости». Пятый бубенец возвещает о дураке, который делает книгам обложку из дорогой ткани. (Здесь Гейлер снова повторяет мысль Сенеки, возмущавшегося собирателем, «который получает удовольствие только от переплетов и названий» и в чьем невежественном доме «вы увидите полное собрание трудов ораторов и историков на полках до потолка, ибо библиотека, как и ванная, считается важнейшим украшением богатого дома».) Шестой бубенец звенит в память о дураке, который пишет и издает дурно написанные книги, хотя не читал классиков и не имеет ни малейшего представления об орфографии, грамматике и риторике. Он читатель, притворяющийся писателем, ибо страстно желает, чтобы его писанина стояла на одной полке с великими. Наконец — парадоксальный поворот, который антиинтеллектуалы будущего проигнорируют, седьмой и последний книжный дурак, тот, кто вообще отрицает книги и отказывается от мудрости, которую можно приобрести благодаря им.

Через интеллектуальные образы Бранта интеллектуал Гейлер снабжал аргументами своих современников-антиинтеллектуалов — они чувствовали себя неуверенно, ведь им довелось жить в эпоху, когда общественные и религиозные структуры Европы раскололись. Династические войны изменили их представления об истории, географические открытия расширили пространство и вывели торговлю на новый уровень, новые религиозные течения заставили иначе посмотреть на то, что, как и почему они делают на земле. Гейлер вооружил их целым арсеналом обвинений, позволявших обществу рассматривать как проступки не действия, а мысли о действиях — в воображении, в мечтах, в чтении.

Многие из тех, кто воскресенье за воскресеньем сидел в страсбургском соборе и слушал рассуждения Гейлера о глупостях заблудшего читателя, вероятно, полагали, что он выражает общее раздражение книжниками. Могу представить, как неловко чувствовали себя те, кто, как и я, носил очки, возможно, они даже тайком снимали их, чувствуя, что эти покорные помощники внезапно стали знаком бесчестья. Но на самом деле Гейлер нападал не на читателя с его очками. Ничуть не бывало; он приводил аргументы церковника-гуманиста, критически настроенного против бессодержательных или непрофессиональных интеллектуальных споров, но в равной степени убежденного в необходимости образования и ценности книг. Он не разделял негодование значительной части общества, считавшей, что ученые пользуются незаслуженными привилегиями, страдают от того, что Джон Донн называл «следом разобщенья», прячутся от реального мира в том, что несколько столетий спустя Сен-Бёв назовет «башней из слоновой кости», гаванью, «в которую читатель-интеллектуал прячется, чтобы отстраниться от толпы», и далеки от дел простого народа. Тремя веками позже Гейлера Томас Карлейль, защищая читателя-книжника, приписывал ему героические черты: «Этот человек, со своими авторскими правами и авторским бесправием, на своем грязном чердаке, в своем покрытом плесенью платье, человек, управляющий после смерти из своей могилы целыми нациями и поколениями, безразлично, хотели или не хотели они дать ему кусок хлеба при жизни». Но читателей продолжали считать рассеянными яйцеголовыми, беглецами от реальности, мечтателями в очках, устроившимися в уютном уголке с книгой в руках.

Испанский писатель Хорхе Манрике, современник Гейлера, поделил человечество на тех, «кто все имеет», и тех, кто «занимается дурными делами, чтобы кормиться». Скоро это разделение сменилось на тех, кто «занимается дурными делами, чтобы кормиться», и «книжных дураков», читателей в очках. Любопытно, что ассоциация очков с духовностью не исчезла. Даже в наше время те, кто хочет казаться умным (или хотя бы начитанным), пользуются этим символом; очки, есть в них нужда или нет, подчеркивают чувственность лица и предполагают интеллектуальность. В фильме «Некоторые любят погорячее» Тони Кертис надевает украденные очки, когда пытается убедить Мэрилин Монро в том, что он не кто иной, как наивный миллионер. Стоит вспомнить и знаменитые строки Дороти Паркер: «Мужчина редкий скажет „Ах!“ / При виде девушки в очках». Противопоставление силы физической силе разума, отделение homme moyen sensuel от ученого требует доскональной аргументации. С одной стороны оказались рабочие, рабы, не имеющие доступа к книгам, существа из плоти и крови, большая часть человечества; с другой — меньшинство, мыслители, элита, интеллектуалы, предположительно связанные с власть имущими. Обсуждая значение счастья, Сенека признал мудрость за меньшинством и высмеял мнение большинства: «Вопреки здравому смыслу, писал он, народ всегда встает на защиту того, что несет ему беды… Нет на свете вещи, навлекающей на нас больше зол и бед, чем привычка сообразовываться с общественным мнением, почитая за лучшее то, что принимается большинством и чему мы больше видим примеров; мы живем не разумением, а подражанием». Английский ученый Джон Кэри, анализируя связь между интеллектуалами и массами на переломе веков, нашел отражение взглядов Сенеки у большинства знаменитых британских писателей поздней викторианской и эдвардианской эпох. «Учитывая, какими толпами окружена личность, заключает Кэри, практически невозможно принять тот факт, что некая другая личность может быть равной ей. Большинство, как понятие упрощенное и освобождающее, словно специально придумано для того, чтобы облегчить этот момент».